Дудин Павел Николаевич

В представленной статье автор посредством вычленения ключевых характеристик, отражающих специфику региона Восточной Азии, предпри- нимает попытку определения места и роли буддизма в процессе построения регионального политического порядка в конце XIX — начале XX вв. Вопреки расхожему мнению об универсальности государственных и правовых ин- ститутов, которая, по прогнозу Ф. Фукуямы, должна была состояться в отношении «всех человеческих обществ», исследуемый регион демонстри- ровал собственные ценностно-идеологические установки. Буддизм никогда не воспринимался жителями Восточной Азии исключительно с религиозной, сакральной позиции. Это был образ мысли и жизни, в который, безусловно, впи- сывалось и развитие государственных институтов. Несмотря на то что при более пристальном изучении устои власти, место и роль главы государства, его взаимоотношения с сангхой в традиции Хинаяны (Юго-Восточная Азия) и Махаяны (Северо-Восточная Азия) отличались, автор статьи приводит набор признаков, типичных для любого из существующих течений в буддиз- ме и сыгравших определяющую роль в вопросе его влияния на региональный политический порядок. Важной особенностью региона было наличие преимущественно нацио- нальных государств, поэтому религия играла значительную роль, формируя идентичность подданных каждого государства, ощущавших себя храните- лями древних традиций, культуры и языка. Буддизм позволял воспринимать народы, населяющие регион, частью единого целого, и прежде всего самими этими народами, чем и воспользовалась Япония, заявив амбициозный проект создания «Великой Восточно-Азиатской сферы взаимного процветания». Играя на культурно-духовных противоречиях и противопоставлении «ев- ропейского» «азиатскому», эта страна за короткий период времени сумела добиться значительных успехов в его реализации, чему немало способствовал и сам буддизм, и его наиболее активные приспешники как в самой Японии, так и на континенте.

В представленной статье автором предпринята попытка рассмотреть процесс формирования регионального политического порядка в XVII–XX вв. на территориях, чье население придерживалось и придерживается традиций буддизма течения махаяны. Исследуя процесс становления государствен- ности в Бутане, Тибете и Халха-Монголии, автор прослеживает влияние буддизма на формирование государственных институтов и определение места в нем главы государства — монарха. Делается промежуточный вы- вод о том, что, в отличие от традиции Тхеравады, монарх мог выполнять и роль главы государства, и функции духовного лидера. Особенно рациональным это выглядело в Тибете, которым с середины XVII в. управляли далай-ламы. Институт далай-лам, возникший в школе Гелуг, предполагал воплощение в них бодхисатвы сострадания Авалокетишвары, что органично вписывалось в концепцию теократической власти. Одновременно с этим и в Бутане, и в Тибете создавалась и гражданская администрация с соответствующими ее статусу полномочиями. Процесс передачи верховной власти был связан с реинкарнацией, что вызывало в дальнейшем серьезные проблемы и порождало политические кризисы. Ста- билизация и достижение пика могущества тибетской государственности связаны с именем Далай-ламы XIII, который, будучи в бегах от нашествия британский войск, в течение 2 лет скрывался в Халха-Монголии и тем самым обеспечил легитимность на верховную власть Богдо-гэгэна VIII, ставшего после крушения империи Цин последним великим ханом Монголии. В 1912 г. между двумя монархами был заключен договор, а тенденции господства буддизма в регионе не только в духовной, но и в светской сфере получили наименование панбуддизма. Приводятся данные о политиях, которые не по- лучили полноценного развития: о Кудунском государстве в пределах одного из бурятский аймаков в 1919 г. и о теократическом движении в хорчинских землях Внутренней Монголии в 1930-е гг. В заключении делается вывод о том, что при значительном охвате на- селения буддизм не стал той движущей силой, которая составила бы кон- куренцию двум ведущим державам региона — Советской России и Японской империи, имеющим более радикальные взгляды на политический порядок в регионе и располагающим более эффективными инструментами для его конструирования.

В данной статье путем сопоставления позиций отечественных и зару- бежных ученых, а также изучения практики создания буферных зон в ХХ в. предпринята попытка формулирования ключевых признаков и дефиниции данной категории территорий. Предложены варианты широкого и узкого под- ходов к трактовке понятия «буферная зона», осуществляется сопоставление данного понятия с другими — близкими по смыслу и характеру, но далекими относительно целей и содержания — территориями с особым режимом: анклавами и эксклавами, мандатными территориями и территориями под международной опекой. Учитывая тот факт, что данное исследование преимущественно сосредоточено на событиях первой половины ХХ в., автор не рассматривает другие зависимые территории с особым статусом: вас- сальные территории, доминионы и т.п. Поскольку основной акцент сделан на стратегическом присутствии России и Японии в Восточноазиатском регионе, большинство примеров, равно как и позиции ученых, сконцентрированы на восточном направлении научной мысли. Это важно, поскольку Восточная Азия как особый географический и этнокультурный регион имела и ощутимые особенности в построении буферных пространств и территорий. Они выра- жались в меньшей, по сравнению с другими регионами Земного шара, степени участия международного сообщества, в глубоких исторических традициях взаимодействия присутствующих в регионе государств, в менталитете, не предполагающем спешки и быстрых и радикальных решений, отсутствии колониальной практики и т.д.

В настоящей статье анализируются советские и японские представ- ления о феномене буферной государственности. Связано это с тем, что именно Россия (а позднее — СССР) и Япония были основными игроками на международной арене в пространстве Восточной Азии в первой половине ХХ в. и именно эти страны выстраивали цепь буферных государств, которые были призваны, с одной стороны, обеспечить их присутствие в регионе, а с другой — защитить от потенциальной военной угрозы. Для Советской Рос- сии действенным инструментом, успешно решившим поставленную задачу, выступала Дальневосточная Республика, существовавшая в 1920–1922 гг. на большей территории современного Дальневосточного федерального округа со столицами в Верхнеудинске (в настоящее время — Улан-Удэ) и Чите. Для Японии попытки сформировать буферную государственность на террито- рии Сибири остались на уровне планов, тогда как политика в отношении занятых регионов Северо-Восточного Китая оказалась более успешной. Занятие Маньчжурии и создание «идеального государства» Маньчжоу-Го, формирование буферных автономий в 1935–1937 гг. на территории Северного и Восточного Китая, а также буферных государств, консолидированных в 1940 г. в альтернативную «Китайскую республику», позволили на практике отработать модель военного и экономического присутствия, которая за- тем была распространена на другие азиатские регионы, оказавшиеся в зоне японской оккупации.